но отсталым. - Изучаем тактику ОМОНа.
   - Для грядущих боев, надо полагать? - не удержался Виктор.
   Брат не удостоил его ответом, демонстративно уставившись в экран и поигрывая
пультом дистанционного управления.
   - А отец где? - спросил Виктор, умело скрывая облегчение оттого, что отца не
было дома.
   - Сегодня среда, - напомнил брат, продолжая смотреть на экран.
   - Ну и что?
   - По средам он ходит в клуб ветеранов партии.
   - Ах да! Я совсем забыл про эту че... забыл, в общем.
   Брат смерил его взглядом и снова повернулся к экрану.
   - Неудивительно, - сказал он.
   Виктор промолчал. Нападать ему не хотелось, а в оборонительной позиции было 
что-то унизительное до непристойности: тот, кто оправдывается, фактически
признает 
за собой вину. Виктор считал, что никакой вины за ним нет... вот только считать
и 
чувствовать - разные вещи. Здесь, в этой похожей на берлогу квартире, чувство
вины 
висело в воздухе, неделями дожидаясь его, Виктора Шараева, персонально, чтобы 
наброситься и начать остервенело драть в клочья.
   Он порылся в карманах, вспомнил, что сигареты остались в куртке, и махнул 
рукой: все равно курить здесь разрешалось только в туалете да изредка на кухне.
   Мать принесла чай в щербатых фарфоровых чашках и тарелочку окаменелостей, 
бывших когда-то ванильными сухарями.
   - Расскажи, как ты живешь, - попросила она, осторожно присаживаясь на 
краешек колченогого кресла.
   Виктор отвел глаза.
   - Хорошо, - сказал он. - Как всегда, лучше всех.
   - Вика о тебе расспрашивала.
   - Гм, - отозвался он, поспешно поднося к губам чашку со слишком жидким 
чаем.
   Девице, о которой говорила мать, было двадцать два года, у нее был огромный
зоб, 
плоскостопие и сильная близорукость. Недостаток чувственных удовольствий это 
несчастное создание компенсировало бешеной общественной активностью. Матери 
Вика нравилась, и она почему-то вбила себе в голову, что было бы неплохо 
познакомить с ней старшего сына - для начала.   |